Образ изображения: невозможная речь
Слова выстраиваются в речения, а речениями создается вселенная. То есть, слова обрастают плотью, пространственностью, осязаемым бытием? Тогда они совсем неприемлемы. Они всегда идолы. Недаром Рамбам пишет все то, что он пишет, чтобы доказать необходимость отвергнуть язык вообще. Тогда возникнет возможность безмолвием славить Господа.
Лена Рохлина
По-своему удивительно, как размышления на тему репрезентации и изображения сами собой выносят беседу на то тематическое поле, где полиморфно, полифонно прорастают такие вопросы как возможность обоюдности, диалогичного контакта, взаимного чувства…
Наверное, так это и должно быть. Конкретный тому пример – состоявшаяся недавно в Москве лекция Моше Халберталя, профессора философии и еврейской мысли из Еврейского Университета в Иерусалиме. Выступление лектора было посвящено границам представления, будь то представление, репрезентирующее что бы то ни было (скажем, Бога—иначе разговор наш обречен на житейскую, обыденную направленность) с помощью предметов во внешнем мире, или представление, разворачивающееся в бытии внутреннем, индивидуально относящемся к истории сознания любого отдельно взятого человека.
Уже в мидрашах выражается уверенность, что наиболее актуальная действительность – та, что внутри человеческого сознания. Дьявол, чьих насмешек следует ожидать по поводу самых необъяснимых требований Господа – о красной телке, например, или о запрете употреблять вместе шерсть и лен – это дьявол внутренний, порождаемый собственным воображением. Дурное начало человека. Теперь, благодаря Маймониду, выясняется, что эта древняя эпистемологическая установка остается в силе навеки. По Маймониду, служение кумирам разворачивается внутри, в пределах человеческой мысли. Источник такого «чуждого» служения – глубинные психические процессы, в результате которых давно выхолощенные изображения богов оживают, обретая новую жизненную силу.
Идолопоклонство, согласно Маймониду, имеет свою историю. Если в древнем мире кумир вызывал сильные чувства, являясь взору, то позднее действительный, не импотентный идол стал невидимкой для взора физического. Если кумира вне собственной головы человек мог подвергнуть аллегорическому истолкованию, то фетиш ни рассмотреть непредвзято, ни отринуть его носителю не удается. Освобождение от древних форм сознания, подверженных как бы примитивному, физическому владычеству внешних предметов, совсем не было каким-то гигантским прыжком вперед. Отныне идолопоклонство стало более губительным для мысли, ищущей Бога, более недоступным для диагноза или исцеления.
Издревле признанная бездна отделяет друг от друга представление зрительное – и словесное. В иудаизме особенно, в свете запрета на изображение Божественного, еще задолго до Маймонида укоренилась установка, диктующая возможность пускать в ход слова для описания Бога или Его качеств — и немыслимость изображения Его же на холсте или в трех измерениях. Изображение визуальное стремится заключить в себе свой предмет, тогда как словесное описание оставляет свой предмет свободным, лишь делая знаки в его сторону. Картина, созданная в качестве иллюстрации к какому-либо библейскому сюжету, не оставляет места для воображения зрителя: в самой картине показано, как были одеты персонажи, кто какого был роста и кто где находился в какой-то решающий момент. В отличие от живописи, аггадический мидраш, заполняющий пробелы в библейском повествовании своими собственными нарративами, тем самым наводит на мысль о все новых деталях, которые продолжают оставаться не закрашенными.
Итак, разрыв между изображением зрительным и словесным. Интересно, насколько это различие актуально на самом деле. Насколько современная живопись или даже скульптура захватывают – или хотя бы стремятся захватить – изображаемый ими предмет? Говоря словами Карстена Хэрриз, современного американского философа искусства, немалым обязанного эстетике Хайдеггера: пребывание пронизано отсутствием. Это так и в случае наиболее существенных человеческих реальностей, и в случае произведения искусства. Произведение заламывает руки, молитвенно тянется к сущности, которую изображает, – и на этом обрывается нить его власти.
Рамбам (это все тот же Маймонид, просто другой способ его представить) боролся против принятой раздвоенности отношения к визуальному изображению и словесному. Только боролся с противоположного конца, не оправдывая первое, а обличая второе. Сам он в этом не признавался, как не признавался ни в одном из своих тактических маневров при создании текста, кроме того, что обещал так завуалировать свои настоящие интенции, что читатель и не сможет их распознать в тексте его философского труда «Путеводитель растерянных» (Море невухим). За исключением исключительного читателя. Редкостного, почти невозможного. Наш лектор так понимает подход Рамбама к словесной репрезентации, что первая часть «Путеводителя», всецело посвященная разбору библейских выражений с тем, чтобы создать своего рода философское словарное пособие для чтения Писания, становится предтечей современной философии языка, особенно аналитической.
Имеется в виду та философская предпосылка, согласно которой носители языка неоговоренным образом всегда заведомо знают, когда слова надо понимать в простом или буквальном их смысле, а когда метафорически. Проф. Халберталь считает, что Рамбам призывает оперировать тем же при чтении Торы. То есть, отвергать буквальные значения слов, описывающие физические действия или части тела по отношению к Богу, и переходя вместо этого к переносному смыслу таких выражений.
Но поможет ли нам это? Взглянем на некоторые из приведенных в лекции примеров. Как на иврите, так и на других языках (а Рамбам не имел обыкновения выделять происхождение иврита как языка более близкого, чем другие, к Божественной реальности), понятие «оседлого» образа жизни этимологически перекликается с глаголом «сидеть», а «подножие» любой горы берет свое начало от образа ноги как органичной основы. Рамбам рассматривает эти выражения с тем, чтобы показать неуместность, даже невозможность буквального понимания сидения или ног по отношению к Богу. Писание употребляет эти слова в связи с Его действиями. Однако где же может скрываться «буквальное» значение, которое требуется отвергнуть? Чем понятие «ноги» как части тела человека или слона более буквально или просто, нежели образ «ножки» гриба или стула, которая, оказывается, всегда воспринимается как метафора? Скорее чем вековая обремененность метафорой, здесь на нас в упор уставилась этимология. Неизбежность расширения значений слов так, что со временем они начинают включать в себя различные, новые употребления, а подчас и измененные формы слов или корней и приводит к «подножию» горы и к «оседлому» образу жизни, навеки обетованному царству Иудеи в грядущем будущем. Эти выражения также правильны и неправильны, как ноги людей и сидение на земле. (Вот, к примеру, это последнее: что оно означает? Обладание землей, возделывание ее? Или привал усталого путника под сенью первой увиденной финиковой пальмы, прямо на песке, даже без циновок?) Они не менее и не более применимы к описываемым ими предметам. Выражения суть лишь слова, они не являются частью тела.
А ведь и это не так. Слова выстраиваются в речения, а речениями создается вселенная. То есть, слова обрастают плотью, пространственностью, осязаемым бытием? Тогда они совсем неприемлемы. Они всегда идолы. Недаром Рамбам пишет все то, что он пишет, чтобы доказать необходимость отвергнуть язык вообще. Тогда возникнет возможность безмолвием славить Господа.
По-своему удивительно, как размышления на тему репрезентации и изображения сами собой выносят беседу на то тематическое поле, где полиморфно, полифонно прорастают такие вопросы как возможность обоюдности, диалогичного контакта, взаимного чувства…
Наверное, так это и должно быть. Конкретный тому пример – состоявшаяся недавно в Москве лекция Моше Халберталя, профессора философии и еврейской мысли из Еврейского Университета в Иерусалиме. Выступление лектора было посвящено границам представления, будь то представление, репрезентирующее что бы то ни было (скажем, Бога—иначе разговор наш обречен на житейскую, обыденную направленность) с помощью предметов во внешнем мире, или представление, разворачивающееся в бытии внутреннем, индивидуально относящемся к истории сознания любого отдельно взятого человека.
Уже в мидрашах выражается уверенность, что наиболее актуальная действительность – та, что внутри человеческого сознания. Дьявол, чьих насмешек следует ожидать по поводу самых необъяснимых требований Господа – о красной телке, например, или о запрете употреблять вместе шерсть и лен – это дьявол внутренний, порождаемый собственным воображением. Дурное начало человека. Теперь, благодаря Маймониду, выясняется, что эта древняя эпистемологическая установка остается в силе навеки. По Маймониду, служение кумирам разворачивается внутри, в пределах человеческой мысли. Источник такого «чуждого» служения – глубинные психические процессы, в результате которых давно выхолощенные изображения богов оживают, обретая новую жизненную силу.
Идолопоклонство, согласно Маймониду, имеет свою историю. Если в древнем мире кумир вызывал сильные чувства, являясь взору, то позднее действительный, не импотентный идол стал невидимкой для взора физического. Если кумира вне собственной головы человек мог подвергнуть аллегорическому истолкованию, то фетиш ни рассмотреть непредвзято, ни отринуть его носителю не удается. Освобождение от древних форм сознания, подверженных как бы примитивному, физическому владычеству внешних предметов, совсем не было каким-то гигантским прыжком вперед. Отныне идолопоклонство стало более губительным для мысли, ищущей Бога, более недоступным для диагноза или исцеления.
Издревле признанная бездна отделяет друг от друга представление зрительное – и словесное. В иудаизме особенно, в свете запрета на изображение Божественного, еще задолго до Маймонида укоренилась установка, диктующая возможность пускать в ход слова для описания Бога или Его качеств — и немыслимость изображения Его же на холсте или в трех измерениях. Изображение визуальное стремится заключить в себе свой предмет, тогда как словесное описание оставляет свой предмет свободным, лишь делая знаки в его сторону. Картина, созданная в качестве иллюстрации к какому-либо библейскому сюжету, не оставляет места для воображения зрителя: в самой картине показано, как были одеты персонажи, кто какого был роста и кто где находился в какой-то решающий момент. В отличие от живописи, аггадический мидраш, заполняющий пробелы в библейском повествовании своими собственными нарративами, тем самым наводит на мысль о все новых деталях, которые продолжают оставаться не закрашенными.
Итак, разрыв между изображением зрительным и словесным. Интересно, насколько это различие актуально на самом деле. Насколько современная живопись или даже скульптура захватывают – или хотя бы стремятся захватить – изображаемый ими предмет? Говоря словами Карстена Хэрриз, современного американского философа искусства, немалым обязанного эстетике Хайдеггера: пребывание пронизано отсутствием. Это так и в случае наиболее существенных человеческих реальностей, и в случае произведения искусства. Произведение заламывает руки, молитвенно тянется к сущности, которую изображает, – и на этом обрывается нить его власти.
Рамбам (это все тот же Маймонид, просто другой способ его представить) боролся против принятой раздвоенности отношения к визуальному изображению и словесному. Только боролся с противоположного конца, не оправдывая первое, а обличая второе. Сам он в этом не признавался, как не признавался ни в одном из своих тактических маневров при создании текста, кроме того, что обещал так завуалировать свои настоящие интенции, что читатель и не сможет их распознать в тексте его философского труда «Путеводитель растерянных» (Море невухим). За исключением исключительного читателя. Редкостного, почти невозможного. Наш лектор так понимает подход Рамбама к словесной репрезентации, что первая часть «Путеводителя», всецело посвященная разбору библейских выражений с тем, чтобы создать своего рода философское словарное пособие для чтения Писания, становится предтечей современной философии языка, особенно аналитической.
Имеется в виду та философская предпосылка, согласно которой носители языка неоговоренным образом всегда заведомо знают, когда слова надо понимать в простом или буквальном их смысле, а когда метафорически. Проф. Халберталь считает, что Рамбам призывает оперировать тем же при чтении Торы. То есть, отвергать буквальные значения слов, описывающие физические действия или части тела по отношению к Богу, и переходя вместо этого к переносному смыслу таких выражений.
Но поможет ли нам это? Взглянем на некоторые из приведенных в лекции примеров. Как на иврите, так и на других языках (а Рамбам не имел обыкновения выделять происхождение иврита как языка более близкого, чем другие, к Божественной реальности), понятие «оседлого» образа жизни этимологически перекликается с глаголом «сидеть», а «подножие» любой горы берет свое начало от образа ноги как органичной основы. Рамбам рассматривает эти выражения с тем, чтобы показать неуместность, даже невозможность буквального понимания сидения или ног по отношению к Богу. Писание употребляет эти слова в связи с Его действиями. Однако где же может скрываться «буквальное» значение, которое требуется отвергнуть? Чем понятие «ноги» как части тела человека или слона более буквально или просто, нежели образ «ножки» гриба или стула, которая, оказывается, всегда воспринимается как метафора? Скорее чем вековая обремененность метафорой, здесь на нас в упор уставилась этимология. Неизбежность расширения значений слов так, что со временем они начинают включать в себя различные, новые употребления, а подчас и измененные формы слов или корней и приводит к «подножию» горы и к «оседлому» образу жизни, навеки обетованному царству Иудеи в грядущем будущем. Эти выражения также правильны и неправильны, как ноги людей и сидение на земле. (Вот, к примеру, это последнее: что оно означает? Обладание землей, возделывание ее? Или привал усталого путника под сенью первой увиденной финиковой пальмы, прямо на песке, даже без циновок?) Они не менее и не более применимы к описываемым ими предметам. Выражения суть лишь слова, они не являются частью тела.
А ведь и это не так. Слова выстраиваются в речения, а речениями создается вселенная. То есть, слова обрастают плотью, пространственностью, осязаемым бытием? Тогда они совсем неприемлемы. Они всегда идолы. Недаром Рамбам пишет все то, что он пишет, чтобы доказать необходимость отвергнуть язык вообще. Тогда возникнет возможность безмолвием славить Господа.